19:18
"Желтая осень", проза
Автор: MadMoro
Название: Желтая осень
Жанр: ориджинал, драма, слэш
Рейтинг: PG
Саммари: сентябрь 1914 года. Петроград. Уже месяц как гремит Первая мировая. Мужчина и мальчик. Неправильная любовь, сделавшая взрослого рабом ребенка. Но все имеет свойство заканчиваться.
Предупреждение: рассказ ведется от первого лица.
читать дальшеОн попросил о встрече в парке Екатерининского дворца. Мне бы хотелось знать, почему именно там, но это его просьбу мне передал Эрнст, и все вопросы тут же стали бессмысленны. И вот я стоял в глубине парка, там, где он больше всего напоминает лес: дорожки поистерлись, сменившись тонкими тропинками, ровные газоны поросли сорной травой, да и деревья в отсутствие садовника перестали поддерживать линию, подпирая небо то там, то здесь. Кругом тишина. Аж до звона в ушах. Даже птицы не поют. Мне казалось, я могу расслышать биение собственного сердца - бум-бум, бум-бум... звучало как набатный колокол.
Пока я ехал сюда из Петербурга, нет, уже Петрограда все разговоры рано или поздно сводились к одной теме. Она висела в воздухе как занесенный над головой приговоренного топор палача. Она отравляла своим присутствием умы горожан: это громко обсуждали студенты, об этом шептались женщины в булочных, об этом скептически рассуждал малограмотный ямщик. «А Вы, баринъ, слыхали? Грятъ, война».
Еще не гремели пушки, а запах пороха уже чувствовался. Он разъедал ноздри. Надо уезжать из страны. Как можно быстрее, как можно дальше. Пока колесо истории не подмяло под себя. Надо уезжать. И главное забрать его с собой.
Я не видел его около двух недель. А вестей от него не поступало с неделю. После стольких дней проведенных до единой минуты вместе, время в разлуке мне кажется вечностью, тем более если это время прошло в насквозь пропахшем близящейся войной Петрограде.
Последняя наша с ним встреча совпала с его хорошим настроением. Он не закатывал истерик, не обвинял меня, не разбрасывался проклятиями - он просто улыбался, как прежде солнечно, ярко, и разрешал мне любить себя. И он снова был моим Ваней, моим золотым мальчиком. Только для меня одного.
«У меня скоро день рождения», он ловко увернулся от моих губ, и поцелуй пришелся в нос. Последнее время он отдалился от меня и редко позволял себя целовать, считая поцелуи излишним проявлением чувств. Зато позволял мне делать многое другое, «Ты вообще слушаешь?!»
Он грубо оттолкнул меня, и я потеряв равновесие упал на пол. Он знал, что я не посмею поднять на него руку и всячески пользовался этим знанием, оскорбляя меня при этом. Хотя, что там оскорбления - просто мне было по-человечески больно оттого, что мой Ванечка, возможно, разлюбил меня. Он сидел на кровати, нахмурив свои выгоревшие за лето брови, и смотрел на меня сверху вниз, и в его серых глазах мне виделось отвращение. И я унижался, чтобы сменить гнев на милость. Я ползал перед ним на коленях, целовал его ступни и каждый его пальчик, лишь бы он не смотрел на меня так. Ведь он сам сделал меня тем, кто я есть сейчас.
«Конечно, слушаю», я так глуп в своей любви к нему, так жаден до его тела, до его юности. Я готов терпеть от него все что угодно, ведь я знаю, что это только минутная его прихоть и что скоро он сам будет не рад своему поведению. И все же я был глуп, «Ты хочешь подарок? Только скажи и я куплю тебе все, что ты пожелаешь».
Тут он оттаивал и становился более мягок. Позволял мне класть голову на его колени, будто я ластящийся пес, а сам перебирал пальчиками мои поддернутые ранней сединой пряди. Я не никогда не видел его лица в подобные этому моменты, но мне кажется, что оно приобретало какое-то отстраненно мечтательное выражение присущее античным статуям. Но мой мальчик был из плоти и крови, хоть и хотел казаться сделанным из цельного куска мрамора.
«Я хочу... я хочу...», его фантазия всегда бежала впереди него. Воображение подсовывало ему быстро сменяющиеся картинки одну за другой, и он не знал на которой из них сделать остановку. Он хотел все и сразу, как когда-то захотел меня и все то, что я мог ему дать. Я лежал лицом в его коленях, созерцая тьму средь складок его брюк, но мне казалось, что я видел его лихорадочно вторящие сами себе губы. Он шептал эти магические в каком-то смысле слова и сильнее запускал пальцы в мои волосы, сжимая и оттягивая пряди. В какой-то момент воображение его остановилось, выдавая ему самое желанное, и он до боли стиснул пучок моих волос в своем кулачке, заставляя меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, «Придумай что-нибудь оригинальное. Что-нибудь до крайности невозможное. Удиви меня. Только без этих твоих стихотворений».
И заходясь хохотом, он отпускал мои пряди и падал спиной на расстеленную постель, вынуждая меня карабкаться по его чуточку нескладному телу. Я задирал на нем рубашку и целовал его покрытый золотистым пушком живот, приговаривая в такт поцелуям "придумаю... удивлю... обязательно". А он хохотал, громко и как-то неестественно. У меня до сих пор в ушах стоит этот странный нелепый смех. Но тогда я не обращал на него внимания. Я целовал его мальчишечий торс, перед этим стянув с него и китель, и рубашку - всю верхнюю часть его ученической формы. Я щекотал губами впадинку между его ключиц и согревал своим дыханием еле заметный уголочек его кадыка, а он не прекращал смеяться. В тот момент мне не хотелось думать, что он смеется надо мной, ведь я любил его и надеялся, что он любит меня.
Послышались шаги. В окружавшей меня гнетущей тишине было легко различить чье-либо присутствие: опавшая листва на разные голоса шумела под ногами. Еще не обернувшись я понял что это Ваня - его шаги я узнаю из сотен и тысяч других. Но он ступал наигранно тяжело, запрятав куда-то былую мальчишечью легкость. И я вслушивался в его шаг, пытаясь угадать что не так, что случилось, но он замер и мне пришлось обернутся. Он стоял среди желтолистых деревьев и эта желтизна окружала его со всех сторон. Она была и над его головой и под его ногами. А он в этой своей грязно-серой шинели сливался цветом с редкими обнаженными стволами и казался еще одним парковым деревом. Мой мальчик поднял воротник, пытаясь защитить голую шею от ветра, и прятал руки в широких карманах. Ему было холодно, а у меня кололо пальцы рук от желания согреть его, хоть я и сам то и дело ежился под порывами осеннего ветра. Мне казалось, за то время что я его не видел он изменился. Сторонний наблюдатель и не заметил бы всех этих изменений, но я, знающий каждый сантиметр его тела, измеривший его юность губами, видел все, что не видели другие. Взгляд так любимых мной с золотыми искрами на серой радужке глаз стал строже, жестче. Между белесых бровей залегла невидимая на первый взгляд складочка, но я не раз целовавший его лоб знал что еще две недели назад ее не было. Я выискивал в его лице изменения, а он в свою очередь рассматривал меня, словно я тоже мог измениться. А у меня разве что добавилось лишних седин от волнения.
Мы стояли в молчании наверное минут пять если не больше. Ваня заговорил первым, старательно пряча глаза в опавшей листве.
«Отец и мама хотят уехать заграницу. Дядя должно быть с ними». Он говорил ровно, словно на уроке словесности, не делая при этом акцента на каком-нибудь слове. Так читают Евангелие или выносят приговор. Мне была не понятна эта болезненная сосредоточенность на его лице, словно он что-то не договаривал. Но это же хорошо, что его семья решила эмигрировать. И пусть это почти что предательство собственной родины, но должен же кто-то остаться жить. Пусть в Англии или Франции, пусть далеко от Российской Империи (а от империи только название осталось) но жить. Пусть это будет мой Ванечка, мой солнечный мальчик. А я только закончу дела, улажу все формальности и сразу же за ним, плевать куда и как далеко. Хоть на край света. Лишь бы мой ангел жил.
«Я хочу остаться», он оторвал взгляд от прелых листьев и в его глазах я видел решимость, с которой солдаты бросаются на врага. Я глуп, о как я был глуп, полагая, что эта его решимость была основана на мне.
«Ванечка, не надо... не беспокойся... езжай с семьей, а я отправлюсь следующим же поездом...»
«Ты не понял». Тут мое сердце дало легкий сбой, а в глазах моего мальчика среди блекнущих искр я увидел призрак отвращения. «Я хочу остаться. Я записался добровольцем».
«Нет... ты шутишь... скажи мне что ты шутишь...» Я старался оставаться спокойным, но мое волнение и страх выдавал голос. «Да тебе же всего четырнадцать!»
«Уже пятнадцать», все так же спокойно отвечал он, «Исполнилось на этой неделе. Ты пропустил мой день рождения».
Он продолжал что-то говорить, но я не слышал. В моей голове с предельной ясностью предстал образ моего Ванечки ничком лежащего на взрытой чужими сапогами, взрывами и шрапнелью земле. Казалось, что он просто прилег отдохнуть, и сейчас повернется на бок и я увижу его улыбку. Но нет. Он лежал в грязи, лицо его было серо от копоти. Русые локоны, что я когда-то перебирал, лелея их мягкость в своей ладони, были острижены на военный манер и потемнели от пыли. Правый висок был опален пороховыми газами от частой стрельбы с руки. В чуть покрасневших глазах застыло немое удивление: «Почему ты не остановил меня?» А посреди лба с черными мазками гари, там, где сейчас залегла еще неглубокая складочка, зияла рана. И все это: серое лицо, остриженные кудри, безжизненный взгляд, корочка запекшейся крови между бровей - настолько живо предстало перед моими глазами, что я еле сдержал рвущийся наружу крик отчаянья.
«Нет...», прошептал я, потому как голос мой мне не повиновался. Я не мог позволить моему мальчику подставляться под вражеские пули, я не мог позволить ему погибнуть в каком-нибудь безымянном окопе. Мое сердце разрывалось от мысли о том, что это юное тело, что я гладил ладонями, целовал губами и согревал полуночными объятьями, будет мертветь в канаве у одной из множественных австрийских дорог. Наверное, мое лицо в тот момент представляло собой квинтэссенцию всех терзавших меня эмоций, потому как мой Ванечка отшатнулся в испуге. И я снова видел перед собой того белокурого мальчика, что робко целовал меня в полутьме гостиной и в смущении убегал в свою комнату, «Не посмеешь!»
Я, в мгновение ока оказавшись рядом, словно и не было тех метров определяющих расстояние между нами, бешено схватил его за руки, намереваясь увести его силой. Я бы скрутил его в два счета, и если бы пришлось, оглушил бы, вынес бы на руках из этой облетающей чащи, прижимая его голову в русых завитках к своей груди, поймал бы ближайшую коляску и вернул бы его в Петроград. А там сдал бы на поруки родителям или, что больше меня прельщает, запер бы в собственной квартире, надежно привязав его к кровати. Но мой Ванечка, мой солнечный мальчик остался в ушедшем лете, и сейчас я боролся с неизвестным мне зверенышем, вырывающимся из моих рук. Он бился как птица попавшая в силки, рвался из моих объятий в желтизну леса. Мне пришлось использовать всю свою силу чтобы удержать его и вести прочь из парка, но он упирался, роя каблуком землю, оставляя за собой неглубокие траншеи.
«Пусти!», он хватался руками за мое пальто, пытался ставить подножки, «Ты не имеешь права!»
Он злословил в мой адрес, бросался самыми черными проклятьями - я и не знал, что мой ангел знаком с такими словами. Он рванулся из последних сил, пытаясь прорвать кольцо моих рук, и ударил меня. Удар вышел слабый, детский. Но я был не в том состоянии чтобы что-либо прощать. Страх, ярость, злоба волной поднялись во мне... и я впервые ударил его в ответ. Наотмашь, по лицу. Просто пощечина, но вышло звонко, особенно в окружающей тишине. Мой Ванечка отшатнулся, осел на усыпанную желтым листом землю и затравленным зверем уставился на меня. А я смотрел на него, еще не понимая что произошло. Он сидел, а из левой его ноздри медленно сбегала тонкая ярко-красная струйка крови. Я следил за ней как завороженный. Алая капля покатилась вниз и зацепилась за светлый пушок над верхней губой. И тут я осознал, что сделал. Страх пересилил все. Я как подкошенный рухнул на колени.
«Прости...», я полз по сырой земле, пачкая брюки и манжеты рубашки, «я не хотел... это случайно...»
А мой мальчик утерев кровавую дорожку смотрел на меня дикими глазами и пятился как каракатица. Я почти дополз до него, когда он вскочил и бросился бежать. В лес, в чащу, в желтую осень...
«Ваня!», я кричал ему вслед, а глазам становилось мокро, «Ваня!»
А потом я просто упал лицом в листву, вдыхая запах сырости и перегноя, и рыдал. Громко, надрывно, умоляя моего мальчика вернуться и простить меня. Ведь я не хотел, это вышло случайно. Я не хотел... Когда слезы кончились, а их у мужчин всегда ограниченный запас, я поднялся, отряхнулся, вытер от налипшей грязи лицо и пошел прочь по ближайшей тропинке.
Когда я вышел из парка, уже темнело. Когда я приеду в Петроград, Невский уже будет полыхать сотней желтых огней. А завтра надо будет узнать насчет билетов до Парижа или насчет парохода до Лондона. Без разницы. Ловя коляску, я уже знал, что вряд ли встречу своего мальчика снова.
«Куда едемъ, баринъ?», спросил меня пьяный ямщик.
«Куда угодно. Лишь бы подальше отсюда».
Название: Желтая осень
Жанр: ориджинал, драма, слэш
Рейтинг: PG
Саммари: сентябрь 1914 года. Петроград. Уже месяц как гремит Первая мировая. Мужчина и мальчик. Неправильная любовь, сделавшая взрослого рабом ребенка. Но все имеет свойство заканчиваться.
Предупреждение: рассказ ведется от первого лица.
читать дальшеОн попросил о встрече в парке Екатерининского дворца. Мне бы хотелось знать, почему именно там, но это его просьбу мне передал Эрнст, и все вопросы тут же стали бессмысленны. И вот я стоял в глубине парка, там, где он больше всего напоминает лес: дорожки поистерлись, сменившись тонкими тропинками, ровные газоны поросли сорной травой, да и деревья в отсутствие садовника перестали поддерживать линию, подпирая небо то там, то здесь. Кругом тишина. Аж до звона в ушах. Даже птицы не поют. Мне казалось, я могу расслышать биение собственного сердца - бум-бум, бум-бум... звучало как набатный колокол.
Пока я ехал сюда из Петербурга, нет, уже Петрограда все разговоры рано или поздно сводились к одной теме. Она висела в воздухе как занесенный над головой приговоренного топор палача. Она отравляла своим присутствием умы горожан: это громко обсуждали студенты, об этом шептались женщины в булочных, об этом скептически рассуждал малограмотный ямщик. «А Вы, баринъ, слыхали? Грятъ, война».
Еще не гремели пушки, а запах пороха уже чувствовался. Он разъедал ноздри. Надо уезжать из страны. Как можно быстрее, как можно дальше. Пока колесо истории не подмяло под себя. Надо уезжать. И главное забрать его с собой.
Я не видел его около двух недель. А вестей от него не поступало с неделю. После стольких дней проведенных до единой минуты вместе, время в разлуке мне кажется вечностью, тем более если это время прошло в насквозь пропахшем близящейся войной Петрограде.
Последняя наша с ним встреча совпала с его хорошим настроением. Он не закатывал истерик, не обвинял меня, не разбрасывался проклятиями - он просто улыбался, как прежде солнечно, ярко, и разрешал мне любить себя. И он снова был моим Ваней, моим золотым мальчиком. Только для меня одного.
«У меня скоро день рождения», он ловко увернулся от моих губ, и поцелуй пришелся в нос. Последнее время он отдалился от меня и редко позволял себя целовать, считая поцелуи излишним проявлением чувств. Зато позволял мне делать многое другое, «Ты вообще слушаешь?!»
Он грубо оттолкнул меня, и я потеряв равновесие упал на пол. Он знал, что я не посмею поднять на него руку и всячески пользовался этим знанием, оскорбляя меня при этом. Хотя, что там оскорбления - просто мне было по-человечески больно оттого, что мой Ванечка, возможно, разлюбил меня. Он сидел на кровати, нахмурив свои выгоревшие за лето брови, и смотрел на меня сверху вниз, и в его серых глазах мне виделось отвращение. И я унижался, чтобы сменить гнев на милость. Я ползал перед ним на коленях, целовал его ступни и каждый его пальчик, лишь бы он не смотрел на меня так. Ведь он сам сделал меня тем, кто я есть сейчас.
«Конечно, слушаю», я так глуп в своей любви к нему, так жаден до его тела, до его юности. Я готов терпеть от него все что угодно, ведь я знаю, что это только минутная его прихоть и что скоро он сам будет не рад своему поведению. И все же я был глуп, «Ты хочешь подарок? Только скажи и я куплю тебе все, что ты пожелаешь».
Тут он оттаивал и становился более мягок. Позволял мне класть голову на его колени, будто я ластящийся пес, а сам перебирал пальчиками мои поддернутые ранней сединой пряди. Я не никогда не видел его лица в подобные этому моменты, но мне кажется, что оно приобретало какое-то отстраненно мечтательное выражение присущее античным статуям. Но мой мальчик был из плоти и крови, хоть и хотел казаться сделанным из цельного куска мрамора.
«Я хочу... я хочу...», его фантазия всегда бежала впереди него. Воображение подсовывало ему быстро сменяющиеся картинки одну за другой, и он не знал на которой из них сделать остановку. Он хотел все и сразу, как когда-то захотел меня и все то, что я мог ему дать. Я лежал лицом в его коленях, созерцая тьму средь складок его брюк, но мне казалось, что я видел его лихорадочно вторящие сами себе губы. Он шептал эти магические в каком-то смысле слова и сильнее запускал пальцы в мои волосы, сжимая и оттягивая пряди. В какой-то момент воображение его остановилось, выдавая ему самое желанное, и он до боли стиснул пучок моих волос в своем кулачке, заставляя меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, «Придумай что-нибудь оригинальное. Что-нибудь до крайности невозможное. Удиви меня. Только без этих твоих стихотворений».
И заходясь хохотом, он отпускал мои пряди и падал спиной на расстеленную постель, вынуждая меня карабкаться по его чуточку нескладному телу. Я задирал на нем рубашку и целовал его покрытый золотистым пушком живот, приговаривая в такт поцелуям "придумаю... удивлю... обязательно". А он хохотал, громко и как-то неестественно. У меня до сих пор в ушах стоит этот странный нелепый смех. Но тогда я не обращал на него внимания. Я целовал его мальчишечий торс, перед этим стянув с него и китель, и рубашку - всю верхнюю часть его ученической формы. Я щекотал губами впадинку между его ключиц и согревал своим дыханием еле заметный уголочек его кадыка, а он не прекращал смеяться. В тот момент мне не хотелось думать, что он смеется надо мной, ведь я любил его и надеялся, что он любит меня.
Послышались шаги. В окружавшей меня гнетущей тишине было легко различить чье-либо присутствие: опавшая листва на разные голоса шумела под ногами. Еще не обернувшись я понял что это Ваня - его шаги я узнаю из сотен и тысяч других. Но он ступал наигранно тяжело, запрятав куда-то былую мальчишечью легкость. И я вслушивался в его шаг, пытаясь угадать что не так, что случилось, но он замер и мне пришлось обернутся. Он стоял среди желтолистых деревьев и эта желтизна окружала его со всех сторон. Она была и над его головой и под его ногами. А он в этой своей грязно-серой шинели сливался цветом с редкими обнаженными стволами и казался еще одним парковым деревом. Мой мальчик поднял воротник, пытаясь защитить голую шею от ветра, и прятал руки в широких карманах. Ему было холодно, а у меня кололо пальцы рук от желания согреть его, хоть я и сам то и дело ежился под порывами осеннего ветра. Мне казалось, за то время что я его не видел он изменился. Сторонний наблюдатель и не заметил бы всех этих изменений, но я, знающий каждый сантиметр его тела, измеривший его юность губами, видел все, что не видели другие. Взгляд так любимых мной с золотыми искрами на серой радужке глаз стал строже, жестче. Между белесых бровей залегла невидимая на первый взгляд складочка, но я не раз целовавший его лоб знал что еще две недели назад ее не было. Я выискивал в его лице изменения, а он в свою очередь рассматривал меня, словно я тоже мог измениться. А у меня разве что добавилось лишних седин от волнения.
Мы стояли в молчании наверное минут пять если не больше. Ваня заговорил первым, старательно пряча глаза в опавшей листве.
«Отец и мама хотят уехать заграницу. Дядя должно быть с ними». Он говорил ровно, словно на уроке словесности, не делая при этом акцента на каком-нибудь слове. Так читают Евангелие или выносят приговор. Мне была не понятна эта болезненная сосредоточенность на его лице, словно он что-то не договаривал. Но это же хорошо, что его семья решила эмигрировать. И пусть это почти что предательство собственной родины, но должен же кто-то остаться жить. Пусть в Англии или Франции, пусть далеко от Российской Империи (а от империи только название осталось) но жить. Пусть это будет мой Ванечка, мой солнечный мальчик. А я только закончу дела, улажу все формальности и сразу же за ним, плевать куда и как далеко. Хоть на край света. Лишь бы мой ангел жил.
«Я хочу остаться», он оторвал взгляд от прелых листьев и в его глазах я видел решимость, с которой солдаты бросаются на врага. Я глуп, о как я был глуп, полагая, что эта его решимость была основана на мне.
«Ванечка, не надо... не беспокойся... езжай с семьей, а я отправлюсь следующим же поездом...»
«Ты не понял». Тут мое сердце дало легкий сбой, а в глазах моего мальчика среди блекнущих искр я увидел призрак отвращения. «Я хочу остаться. Я записался добровольцем».
«Нет... ты шутишь... скажи мне что ты шутишь...» Я старался оставаться спокойным, но мое волнение и страх выдавал голос. «Да тебе же всего четырнадцать!»
«Уже пятнадцать», все так же спокойно отвечал он, «Исполнилось на этой неделе. Ты пропустил мой день рождения».
Он продолжал что-то говорить, но я не слышал. В моей голове с предельной ясностью предстал образ моего Ванечки ничком лежащего на взрытой чужими сапогами, взрывами и шрапнелью земле. Казалось, что он просто прилег отдохнуть, и сейчас повернется на бок и я увижу его улыбку. Но нет. Он лежал в грязи, лицо его было серо от копоти. Русые локоны, что я когда-то перебирал, лелея их мягкость в своей ладони, были острижены на военный манер и потемнели от пыли. Правый висок был опален пороховыми газами от частой стрельбы с руки. В чуть покрасневших глазах застыло немое удивление: «Почему ты не остановил меня?» А посреди лба с черными мазками гари, там, где сейчас залегла еще неглубокая складочка, зияла рана. И все это: серое лицо, остриженные кудри, безжизненный взгляд, корочка запекшейся крови между бровей - настолько живо предстало перед моими глазами, что я еле сдержал рвущийся наружу крик отчаянья.
«Нет...», прошептал я, потому как голос мой мне не повиновался. Я не мог позволить моему мальчику подставляться под вражеские пули, я не мог позволить ему погибнуть в каком-нибудь безымянном окопе. Мое сердце разрывалось от мысли о том, что это юное тело, что я гладил ладонями, целовал губами и согревал полуночными объятьями, будет мертветь в канаве у одной из множественных австрийских дорог. Наверное, мое лицо в тот момент представляло собой квинтэссенцию всех терзавших меня эмоций, потому как мой Ванечка отшатнулся в испуге. И я снова видел перед собой того белокурого мальчика, что робко целовал меня в полутьме гостиной и в смущении убегал в свою комнату, «Не посмеешь!»
Я, в мгновение ока оказавшись рядом, словно и не было тех метров определяющих расстояние между нами, бешено схватил его за руки, намереваясь увести его силой. Я бы скрутил его в два счета, и если бы пришлось, оглушил бы, вынес бы на руках из этой облетающей чащи, прижимая его голову в русых завитках к своей груди, поймал бы ближайшую коляску и вернул бы его в Петроград. А там сдал бы на поруки родителям или, что больше меня прельщает, запер бы в собственной квартире, надежно привязав его к кровати. Но мой Ванечка, мой солнечный мальчик остался в ушедшем лете, и сейчас я боролся с неизвестным мне зверенышем, вырывающимся из моих рук. Он бился как птица попавшая в силки, рвался из моих объятий в желтизну леса. Мне пришлось использовать всю свою силу чтобы удержать его и вести прочь из парка, но он упирался, роя каблуком землю, оставляя за собой неглубокие траншеи.
«Пусти!», он хватался руками за мое пальто, пытался ставить подножки, «Ты не имеешь права!»
Он злословил в мой адрес, бросался самыми черными проклятьями - я и не знал, что мой ангел знаком с такими словами. Он рванулся из последних сил, пытаясь прорвать кольцо моих рук, и ударил меня. Удар вышел слабый, детский. Но я был не в том состоянии чтобы что-либо прощать. Страх, ярость, злоба волной поднялись во мне... и я впервые ударил его в ответ. Наотмашь, по лицу. Просто пощечина, но вышло звонко, особенно в окружающей тишине. Мой Ванечка отшатнулся, осел на усыпанную желтым листом землю и затравленным зверем уставился на меня. А я смотрел на него, еще не понимая что произошло. Он сидел, а из левой его ноздри медленно сбегала тонкая ярко-красная струйка крови. Я следил за ней как завороженный. Алая капля покатилась вниз и зацепилась за светлый пушок над верхней губой. И тут я осознал, что сделал. Страх пересилил все. Я как подкошенный рухнул на колени.
«Прости...», я полз по сырой земле, пачкая брюки и манжеты рубашки, «я не хотел... это случайно...»
А мой мальчик утерев кровавую дорожку смотрел на меня дикими глазами и пятился как каракатица. Я почти дополз до него, когда он вскочил и бросился бежать. В лес, в чащу, в желтую осень...
«Ваня!», я кричал ему вслед, а глазам становилось мокро, «Ваня!»
А потом я просто упал лицом в листву, вдыхая запах сырости и перегноя, и рыдал. Громко, надрывно, умоляя моего мальчика вернуться и простить меня. Ведь я не хотел, это вышло случайно. Я не хотел... Когда слезы кончились, а их у мужчин всегда ограниченный запас, я поднялся, отряхнулся, вытер от налипшей грязи лицо и пошел прочь по ближайшей тропинке.
Когда я вышел из парка, уже темнело. Когда я приеду в Петроград, Невский уже будет полыхать сотней желтых огней. А завтра надо будет узнать насчет билетов до Парижа или насчет парохода до Лондона. Без разницы. Ловя коляску, я уже знал, что вряд ли встречу своего мальчика снова.
«Куда едемъ, баринъ?», спросил меня пьяный ямщик.
«Куда угодно. Лишь бы подальше отсюда».
@темы: проза, ориджинал, на конкурс, PG, драма
10.09.2010 в 20:24
11.09.2010 в 09:34
11.09.2010 в 16:18
13.09.2010 в 15:45
изумительно атмосферно. не текст, а изящная паутина из слов и точек.
13.09.2010 в 18:56
Образы перед глазами, тонкие, надрывные.. И Петербург.
14.09.2010 в 15:50
Да, Набоков действительно повлиял, хотя это слабо сказано.
Ванечка среди желтых листьев вообще первое что пришло автору в голову при написании - с этого момента все и началось так сказать.
Петербург это вообще отдельная тема. Автор безумно любит этот город и готов продать ему душу.
И да, автор, всячески бы хотел развивать эту идею, так как сам считает, что главному герою еще много чего есть рассказать о Ване.
14.09.2010 в 17:13
14.09.2010 в 17:33
автор внял просьбе, и надеется, что Ванечка еще не раз появится в его творчестве)